Тоже по части графомании... :)

[Targhis]

Вот, решилась...

Phantom haunts me, оставлять в покое не желает, фантазия сорвалась с привязи совершенно, уже второй фик родился.

Если позволите, выложу здесь, может быть, кому-нибудь будет интересно?

[Targhis]

Итак...

ЗАМОК ЛЕБЕДЯ

«…устав от этой авантюрной, потрясающей,
чудовищной жизни, он желал стать
таким же, как все.»

Гастон Леру, "Призрак Оперы"


1.


– У постояльца окна темные, – заметила Грета, входя в здание постоялого двора. – Где его носит, спрашивается? Стемнело уже.


– Спит, может быть, – равнодушно ответил ее супруг, устраиваясь у камина с кни-гой. – Оставь ты его в покое!

Гостиница «Хиршфельзванд», единственная маленькая гостиница столь же маленького городка того же названия, затерянного в баварских Альпах, могла похвастаться в тот момент одним единственным постояльцем, да и то казалось много…

В окна заглядывала ночь, ветер шумел в вершинах сосен. Гнал по небу рваные облака, затмевая сияние звезд.
Карл поворошил поленья в камине, огонь затрещал веселее.

– Уймись ты, Грета! – окликнул он супругу, которая, упрямо поджав губы, стояла в открытой двери и вглядывалась в темноту.

– Не спит он, – ворчливо бросила она, закрывая дверь. – Бродит где-то, как заходит солнце… Нормальные люди так не делают. А что если…

– Ну что? – раздраженно спросил Карл.

– А что если он вампир? – неожиданно выдала Грета.

– Кто?!

– Ну, этот… мертвец, который сосет кровь, – Глаза Греты заблестели. – Все время рыщет по ночам, – добавила она победным тоном. – А днем прячется от солнца за наглухо закрытыми ставнями… Уж неделю не могу в его комнатах даже пыль вытереть! Он же все время там и запрещает его беспокоить. Спит, наверно, днем…

[Targhis]

– И что?

– В комнате было тепло, даже жарко, я бы сказала. А бокал, который он только что держал в руке, на ощупь был холодный, будто его взяли с ледника… И влажный…И вообще, руки у него слишком белые… в пятнах каких-то…

– Померещилось что-то, а ты и рада выдумывать! – отрезал Карл, впрочем, не со-всем уверенно. – И пришло же в голову твоему деду, что тебя надо учить читать!

– А зачем бы человеку скрывать лицо и руки? И глаза у него в темноте светятся…

– Что ты еще скажешь?

– И голос какой-то… потусторонний.

Карл вздохнул.

– Если подумать, он ведь может носить маску, потому что… ну, скажем, не хочет, чтобы его узнали… Может быть, он убил кого…

– Ох, ну ты меня успокоил! – заметила Грета.

– Да мало ли, зачем человеку скрывать лицо и руки! – рассердился Карл.

– Руки… вот именно! – пробормотала Грета. – Пятна… А если это зараза какая-нибудь? Разве можно на ночь глядя пускать в дом такого странного мужчину, да еще в маске?

– Пустил, потому что понял, что иначе он просто рухнет без сил у нас на пороге, – огрызнулся Карл. – Что мне оставалось делать? Его, правда, еще хватило на то, чтобы пристроить его кобылу… Он явно был или болен, или ранен, или просто измотан до преде-ла. Хорошо еще, что возиться с ним не пришлось – приказал только невозможное количество горячей воды, впору утопиться. А потом, когда мы с Гансом приволокли этот чан к нему в комнату, он просто взял его и переставил, как ему было удобно… А ведь казалось – дунешь и унесет его…

– На полах его сюртука и брюках была кровь, – заметила Грета. – Много крови. Но он поручил мне почистить его одежду только на следующий день, и я не знаю, свежая она была или нет…

– Он платит, это главное.

– Всякий головорез тебе будет платить…

– И что прикажешь делать теперь, женщина? – вопросил Карл. – Прямо спросить у него: «Сударь, вы кого-нибудь убили? Или, может быть, у вас проказа?» Если так, убирайтесь-ка из моей гостиницы, и можете благополучно подохнуть в ближайшем овраге!»

Грета раздраженно дернула плечом, подошла к окну и выглянула на пустынную, темную площадь.

– Думаешь увидеть, как он рыщет, выпустив клыки, – усмехнулся ее муж. – А то и вовсе в волка превратился? Помнится, выли волки в ту ночь…

– Этой ночью луна не полная, – отрезала Грета.

Карл только возвел очи к потолку.

* * *

[Targhis]

* * *

Светало. Под утро ветер стих, тускнеющие звезды лениво заглядывали сквозь цветные стекла витражей в маленькую готическую церквушку, с легким удивлением обозревая длинную черную фигуру, которой тут явно было не место. Только звезды знали, что человек – если только это был человек, а не какое-то странное порождение мрака – стоял непод-вижно, кажется, уже не один час, не отрывая взгляда от старого органа, только посверкива-ли двумя золотистыми огоньками глаза, отражая случайный отблеск на вертикалях труб.


Дверь слегка скрипнула, когда в церковь вошел священник – среднего роста, плотно сбитый, со старомодными седыми баками по щекам, он шел, слегка прихрамывая, неся в руке фонарь.

– Кто здесь? – встревоженно спросил он, в изумлении разглядывая незнакомца, не понимая, видение это, или все-таки существо из плоти и крови. Впрочем, в пользу последнего говорила приоткрытая дверь церкви, которую он самолично запер вечером.

Незнакомец был очень высок и худ, ноги в узких брюках, заправленных в высокие са-поги, казались гротескно длинными и тонкими, кисти рук, скрещенных на груди, смутно светлели в полумраке, широкие поля шляпы бросали на лицо густую тень.


Патер сделал шаг вперед, и незнакомец повернулся к нему, опуская руки и слегка на-клоняя голову, каким-то необыкновенно гладким, грациозным движением.

– Простите… – тихо произнес он, и его глубокий, сильно резонирующий и невообра-зимо мелодичный голос так и прокатился по всему нефу, пробуждая под сводами эхо. – Я просто смотрел. Не думал, что потревожу вас…Я… в некотором роде, архитектор.

Голос был красив, спору нет, но в то же время в нем ощущалось нечто… странное настолько, что веяло жутью. Как в самом пришельце чудилась некая бесплотность, так и голос как будто не принадлежал живому мужчине. Казалось, он доносился откуда-то извне, со стороны… откуда же?

– Дверь была заперта…– растерянно заметил патер и вдруг вздрогнул, сообразив – вот в чем было дело! – что губы незнакомца не двигались, когда он говорил, застывший рот постоянно оставался слегка приоткрытым. А из-под широкой тени под полями шляпы блеснули в свете фонаря две желтые точки.

Священнику вспомнились рассказы об оборотнях, как будто, так и кишевших в этих местах, и его потянуло перекреститься. Но разве посланец темных сил мог бы так спокойно пребывать в действующей церкви?

– Может быть, вы хотели бы… исповедаться? – спросил патер неожиданно для самого себя.

Ему показалось, что пришелец издал тихий, глуховатый смешок.

– Нет, благодарю вас… Пожалуй, нет, – Он двинулся вперед, легко обогнув священника, стоявшего на пути к выходу.

Патер слегка приподнял фонарь, не в силах совладать с любопытством, и разглядел, наконец, что лицо таинственного посетителя скрывает светлая маска. А еще он увидел его руки… таких рук ему до сих пор видеть не приходилось. Точнее, приходилось, но не у живых людей. Зато ему стало кое-что понятно.

– Я бы закрыл дверь, уходя, – произнес незнакомец своим волшебным голосом. – Видите ли, по некоторым причинам, я вынужден вести ночной образ жизни…

– Если хотите, можете зайти завтра вечером, после заката, – зачем-то предложил патер. – Я подожду вас и не буду закрывать дверь…

В золотистых глазах чужака, мерцавших в тени шляпы, мелькнуло удивление – ос-талось выяснить, что послужило его причиной, само предложение, или же предположение, что запертая дверь может смутить его или остановить.

– Благодарю вас, – сказал он. – Но не стоит вам задерживаться из-за меня…

– Я все равно плохо сплю по ночам, – заметил священник уже с каким-то весельем. – Обычное дело в старости. Конечно, такому молодому человеку, как вы, этого не понять…

– Откуда вы знаете мой возраст? – спросил незнакомец.

– Понял по тому, как легко вы двигаетесь, – улыбнулся старик.

– Это еще ни о чем не говорит, – пробормотал мужчина, слегка кивнул вместо про-щания и коснулся тонкой, бледной рукой края шляпы, не сняв ее, впрочем, и даже не приподняв.

* * *

[Targhis]

* * *

Дело близилось к рассвету. Эрик не собирался тревожить зазря хозяев гостиницы. Привычно окинув взглядом стену здания, он слегка подпрыгнул и зацепился длинными пальцами за карниз – при его необычно высоком росте, это было легко. Подтянулся, оперся носком сапога об уже ставшую знакомой впадину в стене от выпавшего кирпича, и в два быстрых движения оказался в окне своей комнаты на втором этаже. Существенно быстрее, чем стучать в дверь, идти через прихожую, подниматься по лестнице. И несомненно легче, чем терпеть тревожные и недоуменные взгляды.

С беличьей ловкостью он соскользнул в комнату, снял черный сюртук, снял шляпу, маску и гладкий черный парик, плеснув воды из кувшина, стоявшего на столике в углу, умылся. Плотно закрыв ставни окна и опустившись на низкую кровать, стянул сапоги, обнажив необычно узкие ступни.

Вся его одежда от белья до пальто и обувь шилась на заказ, без примерок, причем, при виде заданных размеров, портные, сапожники и прочие мастера качали головами и удивленно вздергивали брови… А у него не было привычки что-либо вздергивать, морщиться и во-обще как-либо играть лицевыми мускулами. Маска, самая сложная и чуть ли не самая необходимая часть одежды, ставшая практически неотделимой от него за тридцать пять лет жизни, не располагала к излишней подвижности черт, да и делала эту подвижность бес-смысленной. Он привык выражать чувства жестами, если ему было так уж необходимо их выражать, что вообще случалось редко.

Отпив глоток воды из стакана, Эрик вытянулся на кровати, едва вместившей его длинное тело, заложил левую руку за голову, правую, на ладони которой была незажившая ссадина, свободно положил на грудь. Вряд ли хозяйка сунется к нему днем – похоже, она убе-ждена, что он вампир или еще что похуже. У Эрика не было желания никого ни в чем разубеждать. Ему было совершенно все равно. Надоело выкручиваться, пытаясь ужиться с теми, кто не желал принимать его за своего. Эрик опустил веки, погасив золотистые огоньки в глазах.

Все надоело. Он устал от собственного прошлого, от которого оказалось невозможно скрыться, как невозможно отказаться от собственного лица…И где-то внутри было не-обычно тихо и пусто…

Сквозь узкую щель в деревянных ставнях ненавязчиво пробился бледный свет осеннего утра. Эрик подумал, что надо будет посмотреть на эту самую Оленью скалу, по которой назван городок и постоялый двор. Может быть, это что-то красивое. Может быть, сле-дующим вечером. Надо же иметь какую-то цель. Дальше он не загадывал. Уже не в первый раз в жизни он внезапно повис в пустоте, не зная, куда направляться и что делать. Пример-но в таком же настроении несколько месяцев назад он покидал Париж… но тогда не было такой безнадежной пустоты вокруг и в нем самом…

* * *

[Targhis]

* * *

Я покидал Париж в начале лета, совершенно не представляя себе, куда поеду, где остановлюсь, и что буду делать. Но жить в Париже дальше просто не представлялось возможным. Меня безумно раздражала активная деятельность барона Османа, как мне представлялось, более направленная на разрушение, чем на созидание. Старые кварталы города исчезали с лица земли, уступая место широким бульварам и сооружениям, служившим более к удовлетворению имперских амбиций, нежели художественного вкуса. И, что самое печальное, я чувствовал, что то же самое можно будет сказать о здании, возведению которого я посвятил в тот момент все свои силы и стремления.

Я отдал будущей Парижской Опере всего себя, однако, автором проекта являлся Шарль Гарнье, он вел строительство, и я во многом был с ним не согласен.

Рабочие также постоянно раздражали меня, я не мог выносить их тупость и медлительность… право, строить дворцы для персидского шахиншаха, или турецкого султана было неизмеримо легче! Там я мог в любой момент дать волю неудержимой ярости, всегда готовой захлестнуть разум кровавым туманом… Те, кто были у меня под началом, имели все основания опасаться за свою жизнь, и потому не решались прекословить. Кончилось это все, правда, тем, что мне пришлось покинуть Восток с поспешностью, явно не приличествующей ува-жающему себя мастеру… Не скажу, что бежал оттуда, пожав хвост, однако, я оказался кое-кому кое-чем обязан и вынужден связать себя не очень удобной при моем образе жизни клятвой…

Но теперь я работал в Париже. И данная моему спасителю клятва, да и остатки здравого смысла, напоминавшего о себе в минуты просветления, не позволяли мне поднимать руку на представителей рода человеческого, не привычных иметь дело с безумным монстром, скорым на расправу. Иногда мне казалось, что я быстрее и лучше построил бы Оперу в одиночку!

Время от времени я спускался вниз, в глубокий котлован под стройкой, в который мы ухитрились заключить подземное озеро – неожиданно обнаружен-ную воду, которая едва не сорвала нам все строительство. Это была моя идея.

Я бродил в гулком пустом пространстве над черной водой, где компанию мне составляли только слепые рыбы, да крысы, суетившиеся в углах. Там я был один, и мне было хорошо. Спокойно. Мертвецу, даже живому мертвецу всего уютнее в могиле, под землей…

Я спускался туда, если чувствовал, что могу быть опасен для окружающих, а для мощных двойных стен, способных удержать напор воды, моя злость ниче-го не значила, я только расшибал порой о неприступный камень руки или пле-чи. А иногда я уходил туда, когда меня захлестывала неудержимая волна вдохно-вения, и я метался у подземных вод, бродил туда и обратно, отмеряя бесконечные лье широкими шагами, сжимая костлявыми дланями едва прикрытый мертвенной плотью череп, слыша отчаянные и дерзкие аккорды моей музыки.

И оттуда, снизу я как будто видел… видел будущее в ало-золотом убранстве роскошного дворца. Видел, как ее могли бы играть… Мою оперу… В моем храме музыки…

У меня всегда было чересчур развитое воображение. То, что рождалось в темных глубинах моего истерзанного сознания, никогда не будет исполнено на публике. Никогда. Услышав эту музыку, человек может мгновенно повзрослеть или состариться. Она пылает ярче адского пламени…
Короче говоря, обстановка на стройке очень плохо сочеталась с моим душевным состоянием. Да и ЛаЖуа, ma petite gamine, совсем пропала, и я не рассчитывал увидеть ее снова.

И вот, я покидал Париж, письменно распрощавшись с Шарлем, оставив ему подробные указания – последует ли он им, его дело – не имея перед собой определенной цели. В последний раз окинув взглядом стройку, я направился к бульвару Мадлен и величественной церкви классического стиля, возвышавшей-ся в конце его. Мне хотелось посмотреть… Да, я так и знал – там проводилось венчание. Кто-то знатный или просто очень богатый.

У Мадлен всегда проходили пышные венчания. Одно время я жил совсем рядом – старался подыскать квартиру недалеко от стройки – и мне довелось наблюдать несколько свадеб… Меня завораживал этот ритуал.

Я проскользнул во внушительный античный храм, украшенный восхити-тельной колоннадой коринфского ордера, и встал в стороне, жадно всматрива-ясь в лица жениха и невесты.
В юности я перевидал множество цыганских свадеб – первые из них я на-блюдал сквозь прутья клетки, запертый подобно занятному, но опасному зверю. И тогда я всерьез полагал, что и мне это когда-нибудь предстоит. Я был юн и наивен. Мне казалось достаточным исправить это непостижимое недоразумение и вырваться из-за решетки, а там все будет, как у всех. Мне казалось, что любовь, жена, семья непременно полагаются каждому мужчине, что это так же неизбежно, как сам процесс взросления… Прошло не так уж много времени, и я стал участвовать в их обрядах как равноправный член сообщества. И прекрасно знал, что никогда в жизни не смогу ни одну женщину назвать своей…

И теперь я разглядывал профиль девушки-невесты, пытаясь понять, любовь руководит ею или расчет. Жених был высок, одет в синий мундир – военный. Нос сломан, на щеке глубокий рубец. Определенно не красавец. Если это любовь, то что движет девушкой, почему она тянется именно к нему, подобно цветочному бутону к солнцу? Если же расчет – то что заставило ее пойти на этот брак? Страх перед жизнью? Ответственность перед близкими? Я боготво-рил бы свою жену… Но, как видно, все мои способности и нерастраченные чувства не перевесят ужаса, который вызывает мое лицо. Женщины не раз теряли сознание, увидев его. Да и не только женщины…

У меня тяжелый взгляд – девушка встревоженно оглянулась. Я быстро от-вернулся – белая маска с темными провалами глазниц могла испугать ее.

Я вышел из церкви, а в голове отдавалась мелодия, не новая, но так и не записанная… Kyrie Eleison… Это могла бы быть прекрасная свадебная месса.

Я снова и снова старался забыть ее. Мне не услышать, как ее играют у Мадлен, за этой стройной коринфской колоннадой… на моей свадьбе. Мне она была не нужна. Только лишняя боль. Интересно, только я способен с таким сладострастием постоянно истязать собственную душу, или это и в человече-ской природе?

Я уезжал из Парижа, не рассчитывая вернуться…

* * *

[Targhis]

* * *

Я остановился в небольшой альпийской деревушке. Ясный солнечный день я пересидел в трактире, но задерживаться здесь желания не было. В таких крохотных городках и деревнях я неизбежно привлекал излишнее внимание од-ним только необычно высоким ростом и пристрастием к черному цвету в одеж-де даже в летнее время. Впрочем, приятно было уже то, что меня вообще сюда пустили, хотя хозяин и окинул задумчивым взглядом мои руки. Ненавижу перчатки, тем более, что они страшно раздражают обожженную солнцем кожу… Маска, похоже, его не слишком удивила.

Посетителей было немного – частью местные жители, частью, наверно, такие же бродяги, как я, занесенные сюда капризным ветром. Кто-то входил или выходил, я особо не присматривался. В тот момент меня ничто и не интересо-вало. В голове было изумительно пусто – музыка уже какое-то время не посеща-ла меня, и я не знал, страдать мне от этой пустоты, или радоваться передышке.

Зато то и дело возвращались мысли о ЛаЖуа – я пытался гнать их прочь. Пока что. Может быть, потом они превратятся в некое светлое воспоминание, может быть, потом они даже навеют какую-нибудь мелодию – чтобы в ней сме-шались задор и грусть. Но не сейчас, попозже.

Я допил пиво, вытер остатки пены с маски платком и встал из-за стола. Хозяин намекнул мне, что до следующей деревни на пути не близко и предло-жил остаться на ночь, снова пробежав задумчивым взглядом по моей маске и рукам. Наверно, ему пришлось выдержать нешуточную борьбу с самим собой, но в ответ на мои заверения, что перспектива провести ночь в лесу меня совер-шенно не смущает, он принялся предостерегать против диких зверей и разбойников. Я улыбнулся под маской, достал кошелек и отсчитал ему раза в два больше, чем полагалось. Я редко видел дружелюбие и участие. Мужчина сгреб деньги, настороженно покосившись на небольшую мрачноватую компанию за столом у входа.

– А вы, наверно, актер, сударь? – вежливо поинтересовался он, сразу по-чувствовав ко мне большее расположение – прямо пропорционально получен-ной сумме. Почему он так решил, наверно, незачем было спрашивать?

– Нет, – покачал я головой.

– А я думал, вы едете из замка на Шванзее, – улыбнулся он. – Думал, вы гостили у молодого короля, – Он многозначительно покосился на футляр со скрипкой.

– Нет, с вашим королем я не знаком, – ответил я. – А замок видел, проез-жая мимо. Шванзее… Лебединое озеро… Красиво.

Распрощавшись с хозяином – все-таки он заметно повеселел, когда убе-дился, что я уезжаю, полагаю, именно это, главным образом, объясняло его дружелюбие – я сел на свою лошадку и направился по дороге к лесу.

Уже уезжая, я краем глаза уловил движение в дверях трактира – кажется, один из троих приятелей следил, в какую сторону я поехал. Приметили, что я довольно богат, и решили догнать на лесной дороге? Что ж, тем хуже для них…

Хозяин, видимо, решил, что меня щедро вознаградил король за достав-ленное удовольствие. Я слышал, что он большой любитель театра и музыки. Они здесь очень любили своего молодого короля…

Что же до денег, то они водились у меня всегда. Обычно я не слишком расточителен, хотя комфорт ценю... А главное – нетрудно достать деньги тому, кого не связывают общепринятые нормы морали. Эти нормы придуманы для того, чтобы человеческие существа могли благополучно уживаться друг с дру-гом в пределах цивилизованного общества. Я же не считаю себя частью этого общества – в конце концов, оно еще в детстве вышвырнуло меня за дверь, в темноту и метель. Можно было, конечно, подобно брошенному щенку, поскрестись обратно и выскулить себе позволение жить среди них… В мире попада-ются и добрые люди. И жалостливые… Опять же, уроды вызывают неудобство, но могут быть занятны… А был и другой путь – развернуться и уйти, и стать сильным и клыкастым уличным псом. Вот я и ушел – в ночную тьму или на жестокий солнечный свет, жаливший мою мертвую кожу… Я сам сбежал из до-ма ребенком, оказав моим родителям эту единственную услугу – избавив их от меня, избавив их от предстоявших им многих тяжелых минут, когда им при-шлось бы объяснять мне, в чем мне непременно будет отказано в жизни… я до всего дошел сам.

Я хочу сказать, что мне всегда удавалось неплохо себя обеспечивать. До-рога тянулась передо мной, светлея в постепенно сгущавшихся сумерках. Хозя-ин трактира был любезен, но я заметил тревожные взгляды его жены. Пусть. Я не без удовольствия проведу ночь в седле. А может быть, остановлюсь где-нибудь здесь. Меж деревьями я заметил серебристый блеск, оттуда тянуло све-жестью: озеро.
Я свернул с дороги, спешился и осторожно повел лошадь между деревья-ми. Рыжеватые стволы сосен уходили ввысь, стройнее любых колонн, их ветви в пушистых иглах смыкались на невозможной высоте. Архитектура природы… Иногда приходит в голову, что никакой мастер никогда не сумеет создать со-оружение, способное сравниться с ее красотой… Но нет, люди тоже многое могут…

Деревья расступились, и передо мной засверкала гладь очередного аль-пийского озера. Я встал у самого берега, любуясь его первобытным спокойствием. Небо постепенно темнело, но мне были хорошо видны вершины Альп за ним – снег на них казался голубым. Горы и лес на другом берегу отражались в недвижной воде перевернутой картиной.
Привязав мою кобылу к дереву, я не спеша разделся и сошел в воду – у берега было мелко. Вода была довольно холодной, несмотря на летнее время – в вечернюю пору озеро ясно напоминало о не столь уж далеких горных верши-нах, где даже сейчас блистал снег.

Холод меня не смущал, если уж на то пошло, жару я переношу тяжелее, хотя и к ней пришлось притерпеться. Кстати, это лишняя причина путешество-вать ночью, на рассвете или на закате; не слишком приятно ощущать струйки пота, скользящие под маской. Хотя они всегда холодные. В силу непостижимых для меня самого особенностей организма, кожа у меня всегда мертвецки холодная, словно кровь ее не греет, поэтому холода я почти не ощущаю, и у меня никогда в жизни не было простуды – к счастью! Страшно подумать, какие жуткие формы мог бы принять обыкновенный насморк у человека, лишенного носа…

Лошадка тревожно заржала – ей не по себе было одной в незнакомом ле-су, и я повернулся и поплыл назад к берегу.
Вылезая из воды, я хмыкнул – если бы кто случайно увидел это, решил бы, что утопленник выбрался из озера. Если бы кто случайно увидел, то уже убежал бы с визгом…

Редкая трава показалась босым ступням колючей… Все-таки я городской житель. Всегда я стремился в самую гущу жизни человеческого рода, к много-численным нервным центрам этого гигантского организма, туда, где я мог приобщиться к человеческим страстям и созерцать творения человеческой мысли. И в странствиях я всегда держался больших дорог и людных мест, несмотря ни на что… если, конечно, обстоятельства не препятствовали.

Обтерев ладонями капли воды с тела, я оделся и, отпустив лошадь попас-тись, присел на ствол дерева, нависшего над водой. Дерево, подмытое волнами озера, вывернулось из земли, воздев вверх корни, подобно многопалой черной длани, оставив под ними глубокую яму. Покрытый лохматой корой ствол про-тянулся над водой, но падать дерево как будто пока не собиралось.

Неторопливо вынув вино и хлеб из маленького саквояжа, я собирался по-есть, любуясь пейзажем. Внезапно, как некое странное знамение, из-за недале-кого мыса выплыли два белых лебедя. Они величаво скользили по воде, подобно маленьким белоснежным фрегатам под всеми парусами.
Лебеди… Пара лебедей одно лето жила на пруду возле дома в Нормандии, где я жил в детстве. Они вывели птенцов… Я часами наблюдал за ними, сидя на маленьких мостках, позволявших с удобством подбираться к самой воде. В ту пору я думал, что все дети безобразны, как лебедята, и только потом вырас-тают в красивых людей – таких, как мои родители… Я тогда еще не видел дру-гих детей… Лебеди улетели с пруда и больше не возвращались, а я постепенно осознал всю глубину своего заблуждения…

Лебеди подплыли совсем близко. Животные обычно не боялись меня. Задумчиво посмотрев на кусок хлеба в своей руке, я понял, что совершенно не хочу есть, и раскрошил хлеб в воду. Лебеди, не ссорясь, но все же довольно торопливо вылавливали мокрые комочки человечьей пищи… Кажется, этот риту-ал был для них не внове. Может быть, их как-то занесло сюда со Шванзее? Я кормлю королевских лебедей? Я изобразил поклон, настолько грациозный, на-сколько это возможно, если сидишь на древесном стволе над водой. Но, думаю, у меня получилось. Приходится всю жизнь оттачивать изящество движений, ес-ли весь состоишь из острых углов, обладаешь высоченным ростом и походишь на скелет, но, при этом, не терпишь неуклюжести…

Когда я кормил тех лебедей в детстве, взрослые подталкивали своих серых несуразных малышей вперед, а сами грозно шипели на гусей и уток, не подпуская их к пиршеству. Они любили своих птенцов…

[Targhis]

Истратив весь хлеб, я встал со ствола. Один из лебедей еще выискивал ка-кую-то поживу в воде, а второй застыл белым корабликом, слегка покачиваясь на волнах, с любопытством глядя на меня. Почему-то я был уверен, что это дама. И то, что на мне не было маски, ее совершенно не смущало.

– Вы, вероятно, знакомы с самим королем, gnädige Frau? – улыбнулся я. – Чем бы мне развлечь вас?

Я осторожно вынул из футляра скрипку. Что бы такое сыграть для лебе-дей? Я выбрал тему из «Лоэнгрина», оперы, написанной как раз немецким ком-позитором Вагнером. Тем более, что на время этот скиталец нашел приют как раз в Баварии, будучи в фаворе у здешнего короля. Но около полугода назад недоброжелатели вынудили его покинуть Мюнхен… Талантливому человеку зачастую нелегко встретить понимание…

Я многое не одобрял в современной опере, однако, по возможности, ста-рался посещать спектакли. По вечерам я мог не опасаться солнечного света и иногда позволял себе отдохнуть от маски, обходясь гримом, фальшивым носом и усами, прикрывавшими короткую и вздернутую верхнюю губу. Разумеется, я всегда снимал для себя отдельную ложу. Вот если бы еще можно было прони-кать туда совершенно незаметно, избегая посторонних взглядов…

Я играл, а потом и запел, даря образу Лебединого рыцаря небывалую силу и страсть. И, как всегда, мир вдруг проломился в тонких гранях, горизонты раздвинулись в бесконечность, и вот я уже был далеко от альпийского озера, я находился в своем собственном мире, пронизанном ярчайшим сиянием, которое только ласкает обнаженную кожу, не обжигая ее…
Я замолчал, опустил длинные руки со скрипкой и смычком, и огляделся не без удивления. Галстук развязался и висел на горле мятым, мокрым комком, пот заливал лицо, стекая из-под парика, и ветер с озера приятно холодил влаж-ную кожу – нечастое и непривычное ощущение… Лебеди, оказывается, вышли на берег, неуклюже переваливаясь на широких лапах, и встали прямо передо мной. Гнедая тоже подошла и теперь легко касалась мягкой мордой моего локтя – то ли восхищение выражала, то ли сострадание. Я мог бы поклясться, что и верхушки сосен в тот момент как раз распрямлялись, словно деревья нагнулись против ветра, чтобы тоже послушать… Впрочем, это, наверно, уже чистая фантазия.

Раскланявшись перед публикой, я собрал вещи, запер скрипку в футляр, привел в порядок одежду, и, отерев лицо и покрытый слишком редкой растительностью череп, снова надел маску, парик и шляпу.

Небо залилось ночной синью, уже поблескивали редкие звезды.

* * *

[Targhis]

И в качестве иллюстрации...

[Targhis]

* * *

Я снова выбрался на дорогу, твердо решив провести в седле всю ночь.

Дорога впереди делала изгиб, обходя подножие скалы, поэтому я услышал голоса моих знакомцев из трактира еще до того, как увидел их. Да, это опреде-ленно были они – обладая более чем развитым музыкальным слухом, я намертво запоминаю голоса, даже если слышал их лишь краем уха.
Но они не подстроили неуклюжую засаду, как я подумал в первый момент, нет, они спешились на дороге и спорили.

– А куда он мог деться? – вопрошал хриплый низкий голос. – Не догнали пока.

– Лошади все в мыле! – визгливо отметил другой. – А он явно не спешил.

– Значит, в лесу, да в темноте заспешил…

– Кто знает, откуда у него деньги? Вдруг это умелый головорез? – предположил визгливый.

– Наф трое, а он был один, и на вид не фкавеф, что он офень филен, – отметил третий, по тому, как он шепелявил, можно было предположить, что у него не хватает половины зубов. – Вдобавок, вы фто, не видели? Фкрипка у него была! Donnerwetter, тоффево мувыкантифки ифпугалифь?

– А я говорю вам – в лес он свернул с дороги, – заявил визгливый. – Если вовсе в воздухе не растворился. Что-то тут нечисто…

– Verdammt! – выразил свое отношение к делу хриплый. – Музыкант… Вы слыхали этот вой со стороны озера? Не туда ли он ехал на ночь глядя? Ведьмино пение…

– Himmel! – ахнул визгливый. – Может, там шабаш какой? Духи собра-лись… плясать под дьявольскую скрипку? Может, это…

– Белая Дева поет на озере! – зачарованно предположил хриплый.

– Фвявался я с вами! – фыркнул шепелявый и добавил кое-какие подробности по поводу ночных привычек чьих-то матерей. – Луффе бы бабу фвою на дело взял, право флово! Фтруфили так, фто не поняли, фто голоф был муффкой? Он это и был, а фево ради кому-то надо петь нофью на овере, мне пле-вать. Я внаю, фто кофелек у него набит туго, да и фапоги явно хорофы, не говоря об упрявы.

– Проклятое то золото! – еще более тонко выкрикнул визгливый, но я не стал ждать, чем разрешится их спор. Меня несколько задело то, что меня при-няли за Белую деву, и тем более – что обозвали арию Лоэнгрина воем. Пусть слышали издалека, сквозь шум ветра и в испуге, но надо же какое-то понятие иметь! А сапоги мои вообще на их толстые лапы не налезут!

Почти бесшумно, как тень – цокот подков моей лошадки благополучно перекрывали их пререкания – я возник из-за поворота, и над дорогой повисла тишина.

– Meine herren, вы меня ждете? – вежливо осведомился я.

Они стояли посреди дороги, спешившись, при виде меня старший из них – кажется, это он смотрел мне вслед из трактира – хищно оскалился, захлестнул поводья своего коня за сук дерева, стоящего у дороги, шагнул в мою сторону, выхватывая жутковатого вида нож, и поприветствовал меня уже знакомым хрип-лым голосом:

– А мы-то уже вас потеряли, герр скрипач! Уж заволновались – не случилось ли с вами беды какой! Ну да ладно. Музыку мы вашу уже слышали, сейчас выясним, на месте ли у вас другой инструмент?

– Фто тут равговаривать? – хрюкнул шепелявый – на нем был изодранный мундир австрийской армии, кажется, недавно была война? У него и так-то была заячья губа, а кто-то вдобавок располосовал ему рот до полного безобразия. Он говорил настолько невнятно, что я даже не распознал австрийский акцент. Зато от недавнего боевого прошлого у него осталась сабля – тоже не в лучшем состоянии. Третий, тоже с ножом, держался позади, но азартно повизгивал, несмотря на испуг в глазах.

Ненавижу кровь… но что поделаешь? Удавка тут была явно не к месту – я не собирался убивать их. Проучить вот…
Так что, я быстро спешился и выхватил длинный кнут, которым никогда не стегал лошадей – он был нужен как раз для таких случаев.

Короткий злой свист, и хрипун выронил нож, ткань рукава разошлась на предплечье и набухла от крови – в далеком прошлом, кочуя с цыганами, я кое-чему у них научился. Лошадка захрапела и попятилась, услышав неприятный звук – это ничего, пусть даже убежит, я все равно смогу призвать ее обратно.

Знания и навыки, почерпнутые у цыган, стоили недешево, и вспоминать о том периоде своей жизни, по крайней мере, о его начале, довольно тяжело. И все же, не могу сказать, что мне не доставляло удовольствия стоять вот так, окруженным змеиным шипом кнута, чертившего причудливый узор в глухой тем-ноте, возводя мгновенную преграду, сквозь которую эти трое не могли прорваться.

Танец… на грани смертельной опасности… Арена в Мазандеране… И ведь иногда я ловлю себя на том, что мне не хватает этих «Розовых часов». Тогда никто не мешал мне исследовать человеческую смерть, наоборот, мне создавали все условия… Я жадно вглядывался в глаза умиравших, желая встретить ее взгляд… удалось ли мне его уловить, или я встречал в них лишь отражение собственного лица? И, в конце концов, смерти просто стало слишком много – я устал от нее. Наверно, поэтому я с легкостью дал ту клятву человеку, спасшему мне жизнь.

В азарте драки – если ее можно так назвать, ко мне пока что никто из них не сумел и приблизиться, зато австриец ухитрился задеть бедро хрипуна кончи-ком своей сабли – мы и не заметили, что по дороге к нам приближалась карета.

Послышались возгласы, кучер остановил лошадей, и из кареты выскочил молодой человек, он на ходу заряжал револьвер.
На какое-то мгновенье я отвлекся, разглядывая его сквозь темень, на какое-то мгновенье кнут ушел вниз, сворачиваясь тонкой змеей, и австриец дотянулся саблей до моего лица, подцепив с краю маску… Ремешок выдержал – я выбирал самый прочный ремешок! – однако маска перекосилась, приоткрывая нижнюю челюсть. Вряд ли в темноте кто-нибудь мог хоть что-то разглядеть, но она в любой момент могла вовсе съехать на сторону. Я зарычал от злости.

Хриплый повернулся лицом к новому возможному противнику, а визгливого я мгновенно вывел из строя, метко срезав по глазам. Он жутко завыл и прижал руки к лицу. Я отшвырнул кнут, и шепелявый торопливо устремился ко мне, замахиваясь саблей – обрадовался, увидев, что я безоружен. Глупец! Через какие-то секунды он рухнул на землю, подрубленный собственной саблей. Юноша палил из револьвера, пока в воздух – и правильно – оставшиеся разбойники сбежали, забыв о своих лошадях. Визгливый слепо несся куда-то, все еще зажимая ладонями глаза, а хриплый ухитрялся чуть ли не кланяться на бегу и что-то униженно бормотал.

Стремительным движением я рассек солдату горло – в любом случае, его оставалось только добить из милосердия – а потом резко отвернулся и напра-вился к деревьям, подальше от света фонарей на карете.

Клятва… Да. Но там были оговорки. И попытку сорвать с меня маску я расцениваю как преступле-ние, достойное смертной казни!

Поправляя маску, я ощутил под кончиками пальцев разрыв. Черт возьми, вот ублюдок! Он ее рассек! Однако, маска по-прежнему закрывала все лицо, а где-то среди моих вещей имелась запасная. Как будто мало было испорченной маски, челюсть все сильнее ныла, и я почувствовал сбоку на подбородке влагу. Похоже, глубокий порез. Неужели придется зашивать? Тогда мне понадобится зеркало…

Я быстро запихнул под край маски носовой платок, поправил покосившийся парик и вернулся на свет, на ходу натягивая перчатки.

Юноша опустился на одно колено возле трупа, внимательно разглядывая его. Он поднял глаза, когда я подошел, потом встал на ноги. В стороне стояли кучер и здоровый лакей. Глаза мальчика задорно блестели, видимо, от одного только предвкушения несостоявшегося сражения, на щеках выступил румянец, заметный даже в неярком свете фонарей. Он был чертовски хорош собой – высокий, чуть ниже меня, с красивым, породистым узким лицом, с копной потря-сающе густых черных волос… И двигался он очень изящно, а в идеально пря-мой осанке угадывался истинный аристократизм. Он был явно доволен собой – тем, что так вовремя вмешался в драку, прогнав разбойников… Прелесть какая! Не хватает только спасенной красавицы-принцессы. Но – увы! – эта роль явно не по мне.

– Почему эти люди напали на вас? – неожиданно резко спросил он. Уверенный тон и решительно сжатые губы странно контрастировали с этим мальчишечье-романтичным флером…

– Я полагаю, их привлекли мои деньги, – равнодушным тоном ответил я.

– Опасно ездить ночью в лесу в одиночку, – нравоучительным тоном сообщил мальчик, вызвав у меня легкую улыбку, которую, впрочем, скрыла маска.

– Я знаю. Благодарю вас за помощь, – Я слегка наклонил голову.

– Это был мой долг, – ответил он с достоинством, граничившим с пафосом, которое, право, шло ему гораздо больше, но тут же снова перешел на тот же жесткий и решительный тон. – Вы были в своем праве, вы защищали свою жизнь и имущество от нападавших, я – свидетель. Он получил по заслугам, – мальчик опустил глаза на труп и отступил от него, видимо, решив, что дело завершено, и эта груда остывающей плоти больше не заслуживает его внимания, только бросил, – Я пришлю людей из деревни, чтобы забрали его…

Я громко позвал свою гнедую, потом поднял саблю и с интересом оглядел окровавленный клинок. Он был порядком зазубрен, местами на нем темнела ржа. Хорош вояка! Я с презрением бросил саблю на труп и снова взглянул на юношу, который, в свою очередь, не отрывал глаз от меня.

– Вы актер? – спросил он.

– Почему вы так решили? – переспросил я.

– Так ведь… – На этот раз он слегка смешался, может быть, не привык, чтобы ему тоже задавали вопросы, и его молодость снова стала особенно заметна. – Откуда вы? – продолжил он, тряхнув головой. – Вы говорите по-немецки почти совершенно чисто, но все же я чувствую в вашей речи что-то чужое. Как ваше имя?

– У меня нет ни имени, ни родины, – медленно ответил я.

Видимо, это было уже слишком. Парень сдвинул черные брови, в его яс-ных глазах сверкнул гнев, но в этот момент вернулась моя лошадка – далеко унеслась с перепугу! – и виновато пихнула носом мой локоть.

– Испугалась, бедняжка? – сочувственно произнес я, и она счастливо опустила веки, словно при нежном прикосновении.
Молодой человек удивленно воззрился на лошадь и увидел среди моего небольшого груза футляр со скрипкой.

– Так это вы! – воскликнул он. – Это вас я слышал! Лоэнгрин! Я рассчитывал переночевать в деревне, но не успел до темноты, потому что вдруг услышал где-то вдали голос Лоэнгрина, – в его глазах возник фанатичный, может быть, даже несколько нездоровый блеск, – Я вышел из кареты и слушал это прекрасное пение и игру скрипки, и мне казалось, что все живое должно спешить на этот зов, будто услышав кифару Орфея!

Надо же, как поэтично… Все-таки юный рыцарь меня не разочаровал. Я ухмыльнулся, ласково похлопывая лошадь по морде.

– Но стоило мне сделать шаг в ту сторону, и пение прекратилось, – пожаловался молодой человек. – О, скажите, что это были вы! Едва ли в этом лесу найдется еще одна скрипка! И ваш голос… Или вы – сам Лоэнгрин, инкогнито скитающийся по земле?

– О нет, я вовсе не прекрасный рыцарь, – слегка поклонился я. – Роль Ло-энгрина больше подошла бы вам, сударь. Я же – просто скромный певец и музыкант, актер – да, вы угадали – очарованный поразительной красотой этих мест. Там на озере я увидел пару лебедей…

– Но это же знак судьбы! – воскликнул мальчик. – Сударь, вы не откажетесь присоединиться ко мне? Мне хотелось бы поговорить с вами еще…

Я посмотрел вперед, куда тянулась светлевшая в ночи дорога. Собственно, я никуда не спешил. Поехать с ним означало вернуться в ту же деревню. Это была не такая уж плохая деревня…

– От королевских приглашений не отказываются, – признал я.

– Откуда вы узнали, что я король? – нахмурился он, когда я передал ло-шадь на попечение лакея и, повинуясь жесту юноши, забрался в карету.

– Это было так же очевидно, как и то, что я – актер, – улыбнулся я.

[Targhis]

* * *

Разумеется, когда молодой Людвиг фон Виттельсбах, король Баварский, заявился в трактир, желая отметить маленькое приключение в лесу и новое зна-комство, все его пожелания были незамедлительно исполнены, несмотря на не-прилично поздний – или, скорее, уместнее было бы сказать, ранний – час. Ко-роль очаровательно извинился, однако, хозяева только рады были его обслуживать. Причем, как я заметил, совершенно искренне рады.

Я же первым делом попросил себе водки и, найдя укромный уголок, снял маску и протер свою рану. Спирт обжег обнаженную плоть, а потом я приложил к разрезу чистый платок, а маска плотно прижала его к коже. Говорить бы-ло немного больно, но ничего не поделаешь…

Оставалось только сесть за стол, повинуясь приглашающему жесту Его Величества. Ничего принципиально нового для меня в этом не было, по правде говоря, мне уже приходилось иметь дело с особами голубых кровей… Но обычно я официально находился на службе… А этот юноша совершенно не соот-ветствовал моим представлениям о монархах. Вернее, его легче было бы представить в рыцарских доспехах, королем среди каких-нибудь сказочных ры-царей Круглого стола… если бы не проскальзывало в нем нечто такое, что резко и жестко напоминало, что перед вами правитель, стоящий во главе страны в просвещенном XIX веке… Просто он был еще очень молод.

– Вы ранены? – с беспокойством спросил он, когда я опустился за стол.

– Ничего страшного, пустяковая царапина, Ваше Величество, – заверил его я, принимая предложенный бокал вина.

– Как мне все-таки называть вас? – поинтересовался он.

– Как пожелаете, – пожал я плечами.

– Тогда для меня вы будете Орфео, – улыбнулся он. – Раз уж именно это сравнение пришло мне в голову… Я бы очень хотел еще раз услышать в вашем исполнении арию Лоэнгрина… Вы угадали там в лесу, или слышали об этом? – я действительно люблю представлять себя шванриттером. Это была самая пер-вая опера Рихарда, которую я услышал… – Он помрачнел, сдвинул черные брови. – Еще совсем недавно…

– Я слышал об этом, – мягко произнес я. – Ваш друг был вынужден оставить вас.

– Немногие понимают, что такое истинный гений, – вздохнул юноша, и я кивнул, соглашаясь. Что-то мне подсказывало, что если бы я вынес на публику свое лучшее произведение, меня просто разорвали бы в клочья. Причем, буквально. Причем, не из-за его бездарности…

– После этой отвратительной истории я покинул Мюнхен, – сообщил король. – А тут еще неудачная война с Пруссией, – Он наклонил голову и прижал руки к вискам, словно жалуясь на головную боль. – Я сам всегда считал, что нам следует поддерживать хорошие отношения с Бисмарком…

Хозяин, с которым мы распрощались всего лишь несколько часов назад, поднеся следующее блюдо и еще бутыль вина, подмигнул мне. Я пожал плечами.

Молодой человек лукаво улыбнулся.

– Кажется, догадался. Вы проезжали сегодня через эту деревню, и, обратив внимание на ваш несколько эксцентричный облик и скрипку, он решил, что вы едете из замка Хохеншвангау, где я живу в настоящее время. Вы правдиво ответили, что это не так, но не прошло и суток, как он увидел вас в обществе короля.

– Вы очень проницательны, Ваше Величество, – признал я.

– Я бы действительно хотел… Но почему вы ничего не едите?

– Я не голоден, Ваше Величество.

– Неужели? – король с сомнением окинул взглядом мою худую фигуру. Еще в пору юности, когда я странствовал с цыганами, жалостливые хозяйки не могли спокойно смотреть на меня, не предлагая приличный кусок хлеба. Однако я мог есть много или голодать сутками, никаких заметных изменений в моем теле от этого не происходило.

– Вам мешает рана? – спросил король. – Или, скорее, ваша маска? Может быть, вы снимете ее?

– Ваш покорный слуга предпочел бы не делать этого, – вздохнул я. Вздох получился довольно громким сквозь узкую щель рта маски.

Король удивленно приподнял брови, – Но я бы, в любом случае, предпочел видеть лицо собеседника. Не очень-то удобно разговаривать, когда даже ваших глаз не видно. И что, если, – медленно добавил он, – я вам прикажу?

Сколько же раз мне вот так приказывали!

– Ваше Величество, простите, но, право, не стоит, – я с удивлением обнаружил, что даже не рассердился, как бывало прежде… Я испытывал только ту-пую усталость. Все знали, что красавец-король не терпел при себе людей с неприятной внешностью.

Я стянул с руки перчатку. Блеснула черная жемчужина в кольце на мизинце. Подарок ханум – любимой жены персидского шаха. Было время, когда я хотел выбросить все, что напоминало мне об этой женщине, но не смог. Жемчужина была прекрасна, а я испытывал слабость ко всему красивому, будь то му-зыка, вещь или живое существо… даже человек.

Юноша вздрогнул, широко раскрыл глаза, глядя с каким-то… нет, не с испугом, а недоумением. Да, такой взгляд мне тоже хорошо знаком. Он иногда бывает у людей, которым случилось внезапно увидеть меня после того, как они некоторое время слышали мой голос.

– Это не болезнь, – печально пояснил я, – во всяком случае, это не передается окружающим. Но все мое тело выглядит примерно так же. И лицо. Если его можно так назвать.

– Ясно, – тихо сказал король и опустил глаза. – Но что… – почти про-шептал он, – Как это… случилось?

Я пожал плечами, – Не знаю. Я таким родился. Не знаю, как это случилось.

Юноша помолчал немного, бросил тоскующий взгляд в окно, словно где-то там, за лесом, все еще отдавалось эхо песни Лоэнгрина. Но лес был тих, приближался рассвет, а лебеди, наверно, куда-нибудь улетели… Он снова повернулся ко мне и слабо улыбнулся.

– Герр Орфео, вы не откажетесь посетить мой замок?

* * *

[Targhis]

2.

Отец Хайнрих выглянул сквозь скромный витраж окна на площадь перед церковью. Там горели фонари, и, несмотря на темную, дождливую ночь, несколько человек топтались на разбитой старой мостовой, ежась в осеннем холоде.

Музыка подкрадывалась вежливо, ненавязчиво, обволакивала, успокаивала, почти усыпляла, и вот тогда в ней обнаруживалась странная тревога, исподволь проникнувшая в душу тонкими, скользкими щупальцами, неясное беспокойство, смешанное с наслаждением…

– Это были «Сумерки в Мазандеране», – сообщил Эрик, опустив руки на колени, и только тут священник обнаружил, что орган умолк, и только эхо чарующей мелодии еще гуляет под сводом.

– Это было… У меня нет слов! – потрясенно произнес патер. – Это… вы написали?

Эрик кивнул и тихо произнес, – Спасибо вам.

– За что? – удивился отец Хайнрих.

– За то, что позволили… здесь… – Пришелец обвел глазами внутренность церкви.

– Что вы! – улыбнулся старик. – Приходите еще. Я бы слушал и слушал, поверьте! А ваш реквием…

– Люди могут быть недовольны, – Эрик мотнул головой в сторону окна. – Вы не слышали? – уже ходят разговоры, что в городе поселился не то демон, не то колдун, если только не вампир и не оборотень.

– Глупости! Всегда найдутся те, кто будет болтать глупости. Но в наше время колдунов не сжигают на кострах, – добродушно улыбнулся патер.

– Вы полагаете? – довольно резко произнес музыкант.

– А сейчас эти люди стоят на улице и слушают вашу музыку, – заметил отец Хайнрих, – и знают, что никакое зло не способно пересечь порог этого здания.

– Ах, слушают? – процедил пришелец, кажется, стиснув за маской зубы. – Что же… Пусть послушают еще… – и сильно ударил по клавишам органа.

Музыка накатила приливной волной, примчалась откуда-то издалека, заполнив до-лины и ущелья, затопив старую церквушку, захлестнув глубокие провалы и запутанные тоннели в растревоженном сознании композитора…. А после рванула ввысь одним могучим обжигающим гейзером, шипящей, пенистой струей… струей черной воды.

Внезапно Эрик отшатнулся от органа, оттолкнувшись от клавиш с силой, и после жалобного, тряского перепева, нарушившего мрачную гармонию темы, он умолк, и стало ясно слышно, что мелкий дождь за стенами церкви сменился яростным ливнем.

Эрик оглянулся на священника – тот стоял, застыв столбом, судорожно стиснув рукой распятье, слегка приоткрыв рот.

– Простите, – прошептал музыкант. – Я знаю, это нельзя…Тем более – здесь. Это… вообще никому нельзя слушать. Это то, что у меня внутри… – Он быстро встал на ноги и надел шляпу, собираясь уходить.

– Мне кажется, вам следовало бы… – начал священник, когда дар речи, наконец, вернулся к нему.

– Благодарю, мне ничего не нужно, – быстро ответил музыкант, подходя к двери. Внезапно хлынувший ливень снова стихал на глазах. На площади уже никого не было.

– Простите, – Эрик обернулся. – Может быть, вы как-нибудь покажете мне эту вашу знаменитую скалу?

* * *

[Targhis]

* * *

Я хорошо помню абсолютно темный каменный мешок… Где-то в Испании, Италии? В Фессалии. Не первый это был раз, однако, он стал последним. Мне было лет пятнадцать… Наивный баварский патер сказал, что сейчас не сжигают людей на кострах… Наверно, он многое видел в своей жизни… А вот видел он, на что способна тупая толпа? Едва ли в мире найдется явление, более страшное, чем представители того, что принято именовать челове-ческим родом, охваченные безрассудной жаждой крови…

Видно, когда-то это помещение служило погребом – в нем до сих пор сохранялся винный дух. Было довольно холодно и абсолютно темно, впрочем, холод меня не слишком беспокоил и я способен видеть даже в самом непроглядном мраке – одна из моих необъяснимых особенностей… Я так толком ничего и не понял. Я, конечно, не допустил бы такого издевательства над собой, но все это произошло слишком уж неожиданно.

Все тело ломило, кажется, мне крепко досталось, но это все не важно. Здесь, на холоде, кровоподтеки разойдутся быстро. Я осторожно поднялся на четвереньки, опираясь на ладони и колени, потом сел прямо на земляной пол. В углу валялась куча тряпья и соломы, которая, возможно, должна была изображать некое подобие постели, но оттуда несло таким запахом, что невозможно было сосредоточиться на своих мыслях. И угораздило же родителей воспитать из меня настолько деликатное существо! Ко всему прочему… Они не предполагали, в какую мерзость мне суждено то и дело окунаться… совершенно не думали о моем будущем… Или рассчитывали, что долго не проживу?

Я встал и направился к двери, поначалу опираясь о стену. Дверь оказалась исключительно прочной, и, видимо, запиралась снаружи крепким засовом. Прежний владелец ценил свои вина… Или дверь навесили уже потом, когда решили использовать это помещение как тюрьму.

Я снова сполз по стене на пол и сжал голову руками. Парик и маску сорвали с меня в драке… ничто больше не могло защитить меня от человеческого мира…

Я смутно помнил из их слов, что кто-то убил одного очень уважаемого в городе грека… Да. Я помнил того человека, он смотрел мое выступление и был заметно потрясен. При звуках моего пения, слезы так и катились по его щекам, его трясло, а потом он неожиданно подошел ко мне вплотную и схватил за руку. И тут же отпустил – рука оказалась неожиданно и неприятно холодной. Он пробормотал что-то и вышел, пошатываясь. В этом не было ничего удивительного – и раньше бывало, что мое пение так действовало на слушателей.

И кто-то, черт возьми, зачем-то убил его в тот самый вечер! Я слышал, они говорили, что я околдовал его своим пением и убил… Хоть кто-нибудь задался вопросом, зачем мне это было нужно? Впрочем… как и всегда, за мной черным плащом тянулись мрачные, зловещие догадки, истории, рассказанные шепотом, кто-то уже видел меня на какой-то ярмарке и с энтузиазмом передавал остальным самые невероятные домыслы. Как всегда. Это был не первый раз, когда я попадал в подобные неприятности. Да и убивать мне действительно уже приходилось. И нельзя не признать, что, по меньшей мере, треть расходившихся обо мне слухов была правдой.

Мне ни на секунду даже не пришло в голову, что из этой передряги мне не удастся выбраться живым. Я вообще не привык думать о завтрашнем дне. Вернее будет сказать – давно уже привык не думать. Я просто злился, что меня захватили врасплох, что я вынужден неизвестно сколько сидеть здесь, в дурно пахнущей темнице. И мысленно клялся, что больше ни-когда в жизни подобного не допущу. Лучше вечно быть настороже, подобно лесной бестии, лучше каждое мгновенье ожидать вреда со стороны любого представителя рода человеческого. Так же, как они ждут этого от меня.

* * *

[Targhis]

* * *

Я не знал, сколько прошло часов, когда за дверью послышались голоса, она резко распахнулась, и в помещение ворвалось сразу несколько людей. Еще больше толпилось на лестнице, за их спинами, ведущей наверх, на свободу. Мечущийся свет фонарей заполнил мою тюрьму, и я, сам не сознавая себя, забился в угол, загораживая руками лицо.

Толпа. Несколько порядком пьяных мужчин во главе. Похоже, они решили не дожи-даться суда и законной кары для меня, они предпочли разобраться со мной сами. Им хоте-лось отомстить за уважаемого и всеми любимого земляка… Неужели их ярость оказалась достаточно сильной, чтобы опрокинуть охрану при входе в тюрьму? Или те сами открыли им двери?

– Вот это убийца Кристаки? – послышался голос, чуть более трезвый, чем у других. – Вранье! Этот жалкий скелет… Да ему и воробья не убить!

– Ну-ка, посмотрим, – рявкнул кто-то у меня над ухом, овеяв меня густым облаком винных паров. Грубая рука схватила меня за шкирку и сильно тряхнула. Я крепче стиснул руки, но кто-то обхватил мои запястья и отвел руки от лица.

Потом была тишина. Так всегда бывает. Некоторое оцепененье, пока мозг отказывается толком воспринимать слишком тяжелое и неожиданное зрелище. Потом кто-то тряско произнес:

– Дитя дьявола!

А кто-то сказал, – Монстр… Вурдалак… и наконец – убийца!

А как же иначе?

И мне оставалось только стиснуть зубы и беспомощно сопротивляться, когда чьи-то руки выволокли меня из погреба в звездную ночь.

– Где он? Верни мне моего Косту! – сорванным голосом кричала женщина. – Я выцарапаю тебе глаза!

Она рванулась ко мне, наверно, и вправду собиралась воплотить в жизнь свою угрозу, но внезапно отшатнулась, так и не коснувшись меня, с тихим вскриком…

Меня швырнули на землю, чей-то сапог въехал мне в переносицу, глаза ослепили невольные слезы, а из дыры на месте носа хлынула кровь.

– Все-таки не совсем мертвец! – объявил кто-то довольным голосом. Это было неважно. Я ничего больше не видел и не слышал, я сосредоточился на видении, промелькнувшем перед глазами прежде, чем я упал.

Мужчина в турецкой феске. Местный правитель. Он смотрел прямо на меня, и в гла-зах его было холодное удовлетворение. Это он должен был отдать приказ отворить дверь тюрьмы… Я понял – да, все было очень просто. Недовольство греков Фессалии турецким владычеством в их землях не было секретом, а тот самый убитый, кажется, готов был встать во главе мятежа. Власти благополучно избавились от него, а заодно – дали толпе возможность выплеснуть свое возмущение в безопасном направлении. Обо мне все равно никто сожалеть не будет, а если завтра, протрезвев, местные жители устыдятся содеянного – тем спокойнее будут вести себя впредь.

Я проморгался как раз вовремя, чтобы увидеть блеск занесенного над собой ножа, но кто-то крикнул, – Есть идея получше! – и меня снова потащили куда-то. Я молчал, только фыркал и отплевывался – я был близок к тому, чтобы буквально захлебнуться собственной кровью.

Потом меня приложили хребтом обо что-то жесткое, высокий мужчина смотрел на меня, улыбаясь и слегка склонив голову набок, словно любуясь хорошо выполненной рабо-той, удовлетворенно произнес, – В самый раз! – и перед глазами оказалась дощатая крышка. Я понял, что нахожусь в гробу. Это, говоря по правде, не было совершенно новым впечатлением, но из тех гробов, в которые укладывали меня цыгане, заставляя изображать оживающего мертвеца, я мог в любой момент выбраться…

– А дальше что? – с сомнением произнес тонкий голос над крышкой. Вот именно, что? – подумал я, впрочем, довольно равнодушно, – в тот момент меня гораздо больше занимала возможность выдохнуть очередной сгусток крови куда-нибудь в сторону, притом, что мне было никак не развернуться в тесном ящике. Я не мог распрямить ноги, и шея была согнута так, что я почти упирался в крышку лбом – они запихнули меня в слишком короткий гроб.

А потом и это утратило первостепенное значение, когда я почувствовал, что ящик ку-да-то летит в свободном падении, потом – что-то вроде взрыва вокруг, от которого на миг заложило уши, а потом меня весело закачало на волнах. Они спустили меня по откосу в быстротечную местную речку. Очень остроумно!

Река была с порогами, мое суденышко швыряло о камни, и, видимо, именно то, что я был так плотно втиснут в коротковатый ящик, уберегло меня от смертельно опасных травм. Оставалось благодарить небрежность жителей селения. Но в тот момент я едва ли способен был оценить свое везение. Шипя от беспомощной злости и боли, то и дело выплевывая затекавшую в рот кровь, я напрасно царапал прибитую к ящику крышку, только содрал кожу с пальцев и обломал ногти.

Я хотел развернуться, но из этого тоже ничего не вышло – мои длинные худые конечности никак не позволяли сложиться достаточно компактно, и я бросил эти попытки, поняв, что рискую, ко всему прочему, вывихнуть руку или ногу, если не вовсе свернуть шею. В конце концов, я потерял сознание, скорчившись в гробу, насколько сумел, чувствуя, как по щекам катятся злые и бессильные слезы.

Очнулся я от очередного удара. Очнулся мгновенно, как и всегда, и попытался разобраться в происходящем. Гроб стоял на воде относительно спокойно, однако его медленно поворачивало. Как потом выяснилось, его прибило к камням у устья небольшого ручья, впадавшего в реку, и теперь течение ручья постепенно выталкивало его обратно. Самое время было выбираться, что я, собственно, и сделал. К счастью, жители селения не озаботились прочно приколотить крышку, и ее так разболтало во время плавания, что даже моих – совсем небольших на тот момент сил хватило, чтобы вышибить ее.

Было утро – наступил следующий день, и я, несмотря на боязнь солнца, с наслаждением вытянулся во весь рост. Как оказалось, напрасно – земля где-то там, далеко внизу, покачнулась и поплыла в сторону.

Шатаясь, я сделал несколько шагов по ручью, расплескивая воду, а потом внезапно разглядел на берегу небольшую пещерку – довольно узкую щель под нависшим карнизом скалы.

Я лег на землю рядом с ней – как раз вовремя, держаться на ногах уже не было сил – и заполз внутрь. Меня не заботило, имелся ли у пещерки законный владелец – там было пусто, сухо и темно, остальное не имело значения. Наверно, я должен был испытывать боль, однако я ничего не чувствовал сквозь густой туман, заливший сознание, а кровотечение, к счастью, прекратилось. Забившись поглубже в землю, я тотчас же провалился в сон.

* * *

[Targhis]

* * *

Нечто холодное и влажное прикоснулось к лицу. Я мгновенно пробудился, рванулся вскочить и тут же врезался затылком в потолок моей пещерки. Прямо передо мной находи-лось нечто мохнатое, что загораживало гаснущий оранжевый свет заката, пахло зверем и какой-то дохлятиной и порывалось еще раз лизнуть меня в лицо.

Испугавшись моего резкого движения, оно подалось назад, и оказалось, что это небольшая, довольно ушастая лисица. Она смотрела на меня без особого страха, с любопытством, облизывая розовым язычком кожаный нос.

– Это ваш дом я занял? – поинтересовался я, сам не узнав собственный голос – так хрипло и слабо он прозвучал. Лисица присела, согнув задние лапы, и склонила набок точеную головку. – Простите. Я не… не могу сейчас… – я неловко зашевелился, но понял, что не стоит рисковать вылезать из моего убежища.

Лисица отнеслась к этому с пониманием. А может быть, это был вовсе и не ее дом… И вообще, с животными у меня всегда хорошо получалось… Наверно, они чувствуют хорошее к ним отношение… Как известно, чем больше узнаешь людей…

Я закрыл глаза и тотчас же снова ощутил горячее дыхание лисицы, и ее мягкий язычок коснулся моей щеки. Конечно… кровь. Я уперся рукой в мохнатую грудь и оттолкнул зверька.

– Не лижи это. Еще отравишься… может, у меня и кровь не как у всех…

Через несколько часов я выполз из своего убежища, когда моя знакомая притащила откуда-то не слишком свежую тушку птицы и принялась пожирать ее с громким чавканьем, хрустя тонкими костями.

Я понял, что меня сейчас стошнит, и торопливо выбрался на берег ручья, напился чистой воды, содрал жесткую от засохшей крови, покрытую песком одежду и башмаки и погрузился в прохладные, быстрые волны. Все тело покрывали ссадины и кровоподтеки (хотя сказать, что на мне не осталось живого места, было бы чем-то близким к каламбуру), но это все заживет очень скоро. А вот одежда была в ужасном состоянии, однако, пришлось прополоскать эти лохмотья в ручье и снова натянуть – а что еще оставалось делать?

Дружески махнув рукой лисице, я пошел прочь.

* * *